Главная Магия норманнов и финнов


Суеверия. Магия норманнов и финнов

Норманны и финны

Суеверия. Магия норманнов и финнов

Отношение норманнов к другим народам

Наши сведения о религиозных и суеверных представлениях норманнов имеют, можно сказать, исключительным своим источником «эдды» и исландские «саги». Последние, несомненно, были написаны уже после введения в Исландии христианства, именно в XII и последующих столетиях; поэтому можно было ожидать, что составитель их часто будет вводить свои личные христианские взгляды в круг языческих понятий, выражаемых сагами. Однако, по-видимому, это имело место лишь в очень незначительной степени. Характерные для христианства взгляды проявляются в сагах лишь крайне редко и то лишь в тех случаях, когда речь идет о событиях, происшедших после введения христианства.

Так, например, существует большая разница между временем до и после введения христианства во взглядах на то, насколько позволительно употреблять искусство волшебства. Если дело идет о событиях предшествующих христианству, то употребление рун и чародейных заговоров никому не ставится в вину даже в том случае, если они применяются с целью сделать зло. Но всего лишь полвека спустя Энгаль, убийца Греттира Сильного, был объявлен альтингом (народным собранием) лишенным мира за то, что он одолел Греттира посредством волшебства; и в этом случае было установлено, что всякий, кто будет употреблять такие запрещенные способы, должен считаться «лишенным мира». Таким образом, в этом месте автор высказал большую верность преданию, тогда как ему как христианину очень легко было отнестись с порицанием ко всякому языческому волшебству, в чем бы оно ни проявлялось. Поэтому мы можем быть достаточно уверенными, что и в других местах саги дают нам вообще правильное изображение отношений, существовавших в языческие времена.

Часто возбуждался вопрос о том, где было первоначальное отечество тех религиозных и суеверных представлений, которые нашли свое выражение в сагах, возникли ли они на севере или же были заимствованы от других народов и только получили у норманнов свое дальнейшее развитие. Мы, однако, не можем распространяться здесь по этому поводу, так как у нас речь идет только об изображении обстоятельств, бывших на севере, и то уже в такое время, когда там распространилось христианство и северные страны начали воспринимать южно-европейскую культуру. Развитие древнего учения об азах и тех суеверных представлений, которые мы находим в сагах, произошло, разумеется, гораздо раньше этого времени; происхождение их теряется во мраке первобытных времен, и мы не будем заниматься связанными с ним вопросами. В то же время совершенно ясно, что мы не можем рассчитывать на то, что в столь поздних произведениях, каковы саги, мы найдем лишь самые первобытные представления. Норманны ходили по разным местам не только в качестве викингов, но и как мирные купцы, и многие из них подолгу жили верингами[10] в культурных государствах того времени. Поэтому нельзя сомневаться, что многие из представлений, выступающих в сагах, вовсе не северного происхождения, но были заимствованы с разных сторон. Некоторые из них, несомненно, взяты у финнов; этот народ по всему северу славился своей магией; самые могучие и страшные волшебники и волшебницы, о которых говорится в сагах, почти всегда финны. Это обстоятельство имеет тем больший интерес, что финны во многих отношениях стоят в близком родстве с древнехалдейскими народами; в особенности их религия, демонология и магия, как мы увидим ниже, приближаются к халдейской. Таким образом, северные страны уже в очень раннюю эпоху подвергались влиянию халдейской магии. Тем не менее, сколько я могу судить, магия саг гораздо более похожа на греческую магию гомерова времени, от которой она, однако, отделена приблизительно на два тысячелетия, чем на современные с нею остатки халдейской магии в южной Европе.

Сходство магии саг с магией гомеровского эпоса обнаруживается в трех различных пунктах: 1) ни саги, ни Гомер не знают собственно демонов; 2) оперативная магия, волшебство и там, и здесь основываются на непосредственном воздействии слова (а на севере также и письменных знаков) на природу вещей и не имеют ничего общего с заклинанием злых духов; 3) искусство предсказания основывается и у Гомера, и в сагах на толковании предзнаменований, посредством которых боги или духи-хранители предупреждают людей о грядущих явлениях, и вовсе не имеет научно-астрологического отпечатка халдейской мантики. Это сходство очевидно имеет чрезвычайно важное значение, так как благодаря ему мы можем пользоваться важнейшими данными саг, чтобы набросать картину собственно европейской магии, которая во многих пунктах существенно отличается от восточной, халдейской и египетской.

Теперь мы ближе рассмотрим то, что находим в эддах и сагах.

Представления норманнов о духах

Кроме собственно богов, азов, саги упоминают еще множество низших духов, феттиров (домовых) и фильгьяров[11]. Они были духами-хранителями всей страны, области или отдельных лиц. У всякого был свой дух-хранитель, который, как думали, иногда показывался другим людям во сне; такое явление всегда предвещало в будущем какие-нибудь события. В саге об Эрваре-Одде рассказывается, как один из его родственников видел во сне огромного белого медведя, который кружил около острова, к которому они пристали; этот сон был истолкован так, что белый медведь был духом-хранителем Эрвара.

Такие рассказы о сновидениях встречаются часто; один из наиболее интересных, к которому мы еще возвратимся впоследствии, находится в саге о Гуннлауге-Ормстунге.

Торстейн, сын могущественного вождя Эгиля Скаллагримссона, рассказывает гостившему у него приятелю Барту следующий сон: «Снилось мне, что я был дома на Борге; я сидел перед дверью и смотрел вверх на дома; на коньке я увидел чудного лебедя, который, как мне казалось, принадлежал мне и который мне очень нравился. Вдруг со скалы спустился большой орел, сел рядом с лебедем и начал ласкаться к нему; и лебедю нравилось это, как мне казалось; я рассмотрел орла, он был черноглазый и имел железные когти и, как мне казалось, был молодец-птица. После этого я заметил второго, летевшего с юга; он спустился на Борг, сел на крышу к лебедю и хотел также его приласкать; это был тоже большой орел. Но сейчас же, как грезилось мне, первый орел замахнулся своим крылом на второго, и они дрались долго и яростно, и я видел, как оба они истекали кровью; наконец оба они свалились с дома, каждый на свою сторону, и оба были мертвы; лебедь остался один и был очень опечален. Затем прилетел с запада сокол, сел рядом с лебедем и очень дружески обходился с ним; потом обе они улетели в том направлении, откуда прилетел сокол; тогда я проснулся. Этот сон большого значения не имеет и указывает лишь на ветры, что дуют из тех стран, откуда прилетели орлы». Однако Барт заметил: «Мое мнение другое: эти птицы должны быть духами-хранителями великих мужей». Затем он объяснил, что, по его мнению, должен означать этот сон (см. ниже).

Далее, норманны представляли себе, что феттиров и фильгьяров можно испугать головами с раскрытым ртом и, разумеется, разогнать, таким образом, духов-хранителей страны почиталось за большое несчастье.

На первом альтинге (т. е. на первом заседании законодательного и судебного собрания) в 928 г. был издан закон, чтобы всякий, кто причаливал где-либо к берегу, если на его форштевне находилось изображение головы с раскрытым ртом, должен был, прежде чем высадиться, снять это изображение. Поэтому не было ничего хуже того кощунства и глубже той обиды, какую можно было нанести человеку, обратив на него «кол зависти» (Neidstange), т. е. воткнув в землю кол с лошадиной головой и раскрытым ртом, обращенной на его двор.

Как надо при этом поступать, говорится во многих сагах (напр., в саге о Ватнсдале и в саге об Эгиде Скаллагримссоне) и особенно подробно в том месте, где Эгиль Скаллагримссон направляет «кол ненависти» против Эриха Блютакса и королевы Гунгильды; когда все было готово, Эгиль высадился на острове, взял в руки ореховую палку и поднялся на хребет гор, обращенных к стране. Здесь насадил он на кол лошадиную голову и после обычного приспособления сказал: «Здесь я ставлю кол зависти и обращаю зависть на короля Эриха и королеву Гунгильду (при этом он повернул лошадиную голову на страну) и обращаю против всех ветров страны, которые основались и живут в стране, чтобы они всегда блуждали и не находили бы себе постоянного места, пока они не прогонят из страны короля Эриха с королевой Гунгильдой». И он воткнул кол в расщелину скалы и вырезал на нем руны, заключавшие в себе это заклинание.

В числе «злых существ» норманны различали много видов; однако никого из них не принимали за демонов в собственном смысле, которые ищут людей, чтобы принести им вред. Это, по-видимому, не совсем настоящие духи; в битве с ними человек может победить их, даже убить. Это относится ко всяким привидениям, великанам, гигантам (Trollen) и призракам. Борьба великанов с азами достаточно известна из эдд; в сагах они почти не играют никакой роли; только о некоторых замечательных фигурах, напр., штеркоддерах, в сагах рассказывается, что они принадлежали к породе великанов; однако хотя они и были больше и сильнее обыкновенных людей, но все-таки были смертны; они могли пасть от меча.

Рис. 15. Кол зависти (Neidstange) (из «Gudrunlied»)
Рис. 15. Кол зависти (Neidstange) (из «Gudrunlied»)



То же самое относится к троллям, которые часто фигурируют в сагах, но лишь в наиболее фантастических, напр., в саге об Эрваре-Одде. Эти тролли, или великаны, как они иногда называются, живут в своей собственной стране, лежащей к северу, и не смешиваются с людьми; лишь в исключительных случаях, как, напр., в саге о Греттире, они называются обитателями пещер в пустынных местностях Исландии. Но они, собственно, не духи; так, напр., вполне ясно говорится, как Греттир в своей битве с троллем распорол последнему живот; внутренности его выпали и были унесены вниз горным потоком, так что тот, кто ожидал Греттира внизу, думал, что он убит. Достойно также внимания, что все эти тролли и великаны постоянно изображаются в то же время и чародеями[12]. Но волшебство есть такая сила, которая больше, чем та, какой они обладают. Поэтому троллей нелегко было победить без волшебства; Эрвар-Одд мог ослепить волшебницу Гнейп только при помощи стрел Гузы, т. е. стрел, заколдованных финским конунгом Гузой, которые сами собой возвращались на тетиву.

Выходцы с того света и призраки играют в сагах весьма важную роль; самые различные мотивы заставляют человека делаться привидением. Если разделить привидения по поводам их появления, то по меньшей мере можно насчитать 5 таких классов, а весьма вероятно и больше. Некоторые показываются только потому, что их наследники мучат их каким-либо способом, но как только это прекращается, так привидения тотчас же исчезают. Так, напр., в саге о людях из Лаксдаля говорится:

«Раз ночью девушка Гердис видела во сне, что к ней пришла женщина в полотняном плаще и сурового вида и обратилась к ней со словами: „Скажи своей бабушке, я не могу выносить, что она каждую ночь так нападает на меня и проливает надо мной столько горячих слез, что я от этого начинаю совершенно сгорать. Я говорю это тебе, потому что тебя я могу лучше переносить, хотя и в тебе есть нечто чудесное; но от тебя я все-таки могла бы добиться чего-нибудь, если бы мне не мешала Гудруна“. После этого Гердис проснулась и рассказала Гудруне свой сон: Гудруна увидела в нем добрый знак. На следующее утро она велела вынуть в церкви из пола несколько досок в том месте, где она молилась, стоя на коленях, и затем копать под ними землю; там нашли несколько отвратительного вида синих костей, крюк и волшебный жезл, из чего можно было заключить, что здесь была похоронена вала, или языческая волшебница; кости были отнесены дальше в такое место, куда всего меньше мог зайти человек. Таким способом вала, по-видимому, нашла себе покой».

В других случаях привидения показываются как предзнаменования, чтобы объявить живущему какое-нибудь печальное событие: его кончину или нечто подобное.

Когда Торкель, муж Гудруны, утонул со своими воинами, Гудруна, ничего о том не знавшая, вечером пошла по обыкновению в церковь. Там показалось ей, что Торкель и другие воины стоят перед церковью; она могла видеть, как вода стекала с их платья. Она не говорила с ними, но вошла в церковь и оставалась там, сколько ей хотелось, потом вернулась домой, думая, что Торкель пришел туда со своими воинами; но когда она вошла, то там никого не было. Тогда она стала размышлять обо всем этом явлении. Только на следующий день Гудруна узнала, что они утонули. О подобном случае, где покойники являются к оставшимся после них, рассказывается также и в саге о Торфине Карлсефни.

Показываются еще и такие покойники, кто не успел при жизни исполнить свой особый долг, напр., выполнить последнюю волю умершего. Они не знают покоя, пока не заставят живущих, посылая на них разные несчастья, выполнить то, чего не успели сделать сами.

Замечательный рассказ в этом роде мы находим в саге Эйрбиггья[13]. Она интересна еще и по описанию в ней того, как прогоняют пришельцев с того света; поэтому мы рассмотрим ее несколько подробнее.

Торгунна, богатая женщина с Южных островов, долго жила на хуторе Фрода у Тородда Бонда. Она захворала и умерла, поделив все свое имущество. Между прочим, она велела сжечь свою постель вместе с пологом. Однако этого не сделали, так как ее постель была очень дорога. Тогда начали происходить страшные явления: люди из этого дома один за другим сходили с ума и умирали; кроме того, появилась болезнь, от которой тоже многие умерли; но с каждым умершим нечистая сила становилась все злее, ибо все умершие делались привидениями. Из 30 лиц, живших в доме, умерло 18, и наконец дело дошло до того, что оставшиеся в живых должны были покинуть те комнаты, где призраки умерших каждый день являлись у огня. Сын Тородда Кьяртан отправился к своему дяде Снорри Годи[14] за советом о том, что делать с такими чудесами. Годи посоветовал сжечь постель Торгунны, а на призраков пожаловаться дверному суду (т. е. такому суду, который заседал в дверях). Кроме того, он послал вместе с ним одного священника, который должен был совершить там богослужение. Кьяртан и священник взяли с собой много людей и вечером прибыли в Фроду к тому времени, когда зажигался огонь.

Далее в саге говорится: «Хозяйка Турида захворала той же болезнью, от которой померли другие. Кьяртан тотчас же вошел и увидел, что Тородд, как и раньше, сидит уже у огня вместе с другими призраками. Он взял постель Торгунны, подошел к огню, взял уголь, вышел с ним и сжег всю постель Торгунны. После этого Кьяртан вызвал на суд Торира Видлега (одного из являвшихся мертвецов), а Горд Киса вызвал Тородда Бонда за то, что они являлись в дом без разрешения и приносили вред здоровью и жизни людей. Все, кто сидел у огня, были привлечены к суду. Затем был назначен дверной суд, и дело разбиралось совершенно так, как на тише; были опрошены свидетели и произнесен приговор. Когда приговор суда был произнесен над Ториром Видлегом, он поднялся и сказал: „Я сидел, пока я мог сидеть здесь затем он вышел через другую дверь, где не заседал суд. Затем был произнесен приговор над пастухом, и как только он выслушал его, тот встал и сказал: „Я должен удалиться, хотя это должно было бы случиться раньше“. Когда Торгунна услыхала свой приговор, она встала и сказала: „Я оставалась здесь, пока могла“. Так поступали с каждым по очереди, и когда они выслушивали свой приговор, то вставали, говорили что-нибудь и удалялись, заявляя, что делают это с неудовольствием. Наконец очередь дошла до Тородда Бонда; он поднялся и сказал: „Теперь здесь уж нет больше покоя, пустите же нас, мы все улетим/“ – и с этими словами он вышел вон. После этого Кьяртан вошел туда со всеми людьми: священник обнес святую воду и святыню (реликвию) по всему дому и потом совершил мессу со всею торжественностью. С тех пор исчезли на Фроде всякие привидения».

Этот рассказ особенно интересен тем, что выходцы с того света подчиняются законам живых людей; они уступают, если того требует закон, но уступают неохотно, так как им было хорошо у огня; таким образом, они во всех отношениях родственны людям; не подлежит никакому сомнению, что изгнание призраков посредством дверного суда есть обычай чисто языческий. В саге даже прямо говорится, что «язычество лишь немного сократилось, хотя люди крестились и по имени сделались христианами». Решительный совет дает языческий жрец Снорри, а священник, очевидно, не играет никакой роли до тех пор, пока не прогнали призраков. На этом основании, весьма вероятно, что здесь мы имеем начало тех особенных процессов, которые потом практиковались у христиан против полевых мышей, майских жуков и т. п. нечисти.

Призраки, о которых мы до сих пор говорили, могут считаться добрыми, так как они являлись не за тем, чтобы приносить людям несчастье, но, кроме того, в числе привидений были также и злые существа. Они частию блуждали свободно, частию были прикреплены к месту. Первые суть души злых людей, которые не могут найти себе покоя в могиле, но постоянно возвращаются из нее, чтобы причинять новые неприятности людям. Вторые – души скупых, которые взяли с собой в могилу свое богатство и стерегут, чтобы никто не похитил его. Оба рода призраков имеют с первыми то сходство, что они удивительно живучи: их можно убить еще один раз, но после этого необходимо принимать особые меры, если хотят сделать их навсегда безвредными.

Рассказы об этом часто встречаются в сагах. Так как победоносные битвы с призраками требовали мужества, силы и крепости, то подобные битвы служили украшением жизни величайших и сильнейших героев. Особенно сага о Греттире Сильном богата такими подвигами, так как он считался одним из храбрейших людей, когда-либо живших в Исландии. Чтобы лучше обрисовать это суеверие, мы возьмем один пример из этой саги.

В местности Торгальсштад завелась нечистая сила, действие которой распространялось преимущественно на скот. Крестьянин искал такого пастуха, который мог бы прогнать ее; наконец он нашел такого человека, Глама, который брался покончить с призраком. Глам рисуется коренастым, дюжим парнем, чрезвычайно видным из себя, с большими голубыми глазами и серыми, как у волка, волосами. Крестьянин обрадовался, найдя его, но другим он не понравился. Он никогда не ходил в церковь, никогда не пел и не верил в Бога; он был нелюдим и строптив, и все возненавидели его. В ночь под Рождество он оставался на дворе, а наутро нашли его труп, причем ясно было видно, что между Гламом и призраком происходила жаркая битва; но Глам, должно быть, остался победителем, ибо прежний призрак никогда уж более не возвращался. Но дело приняло теперь еще худший оборот, так как Глам сам сделался привидением и стал вредить не только скоту, но и людям. «Кто видел его, делался слабоумным, а другие же совершенно теряли рассудок». Он начал даже разрушать дворы, ломать дома и вообще приносил много вреда. Как только узнал о том Греттир, то отправился в Торгальсштад, чтобы вступить в битву с привидением. Глам явился ночью как раз в ту комнату, где спал Греттир, и схватил его; между ними завязалась ужасная борьба. «Балки вылетели, и все рушилось, что только попадалось им на пути». Наконец развалился весь дом, и они продолжали бой на улице; Греттир упал на Глама. Когда Глам упал, то облака закрыли луну, и он в упор взглянул на Греттира. Греттир сам говорил потом, что это был единственный взгляд, который вселил в него страх: он сразу почувствовал упадок сил, сколько от утомления, столько и от того, что видел, как страшно вращал Глам своими глазами. Греттир не мог даже извлечь меч и находился как бы между небом и преисподней. Но злоба Глама была гораздо больше, чем у других призраков, и он заговорил: «Тебе, Греттир, стоило больших трудов встретиться со мной, не удивляйся же, если от меня достанется тебе небольшая польза… До сих пор ты стяжал себе славу своими подвигами, но отныне ты найдешь в них только беспокойство и смертельное поражение; самое большее, что ты совершишь, принесет тебе несчастье. Ты не найдешь себе покоя и будешь жить в одиночестве; я кладу на тебя проклятие, и пусть эти мои глаза всегда стоят перед тобой; пусть будет тебе невыносимо оставаться наедине, и это будет твоей смертью». Как только призрак проговорил это, к Греттиру снова вернулись его силы, он выхватил меч, отсек ему голову и приложил ее к его задней части. Затем сжег весь труп Глама, собрал золу в кожаный мешок и зарыл ее вдали от лугов и дорог.

Чтобы действительно убить привидение, необходимо, как рассказывается здесь, отсечь ему голову, приложить к задней части тела и затем сжечь весь труп. Точно так же поступали и с дравгарами13, с которыми смельчаки вступали в бой, чтобы захватить сокровища из могильных склепов. Так, напр., в саге о Хромунде Грипсоне описывается бой с дравгаром Траином – бой, очень сходный с боем Греттира и Глама и окончившийся тем, что Ромунд отсек призраку голову и сжег его труп.

Мы рассмотрели теперь по крайней мере важнейшие группы сверхъестественных существ, в которых верили языческие норманны. За исключением фильгьяров, бывших, по-видимому, настоящими духами, все остальные существа отличаются от людей только своей крепостью и большим волшебным искусством. Их можно было победить оружием; они повинуются законам; их власть простирается, следовательно, ненамного дальше, чем власть обыкновенных людей. Если сравнить описание троллей, великанов и привидений в сагах с описанием демонов у халдеев, то ясно выступает разница между теми и другими, даже если и приписать живости восточной фантазии большую часть страшного характера халдейских демонов. [15]

Образы северных привидений никак нельзя признать за демонов; они являются человеку только в исключительных случаях, и их можно быстро прогнать тем или другим способом. Магические действия, употребляемые для их изгнания, как мы уже видели, очень немногочисленны. Ниже мы, между прочим, увидим, что норманны знали множество магических операций и применяли их на практике при самых разнообразных случаях в жизни; но это волшебство не состоит ни в какой связи с призраками. Так как они не были демонами, т. е. первопричиной всего злого, то магия норманнов и не имела своей задачей заклинание демонов. Теперь же мы исследуем, какую цель преследовала северная магия и в каком виде норманны представляли себе действие этой магии.

Руны и волшебные заклинания

Норманны знали четыре различных метода волшебства: руны, т. е. вырезанные волшебные знаки; волшебные заговоры, т. е. песни или волшебные формулы, которые словесно произносились; волшебные напитки и тому подобные магические составы; и, наконец, самый сильный и страшный, но менее всего одобряемый способ «зейд» – магическое действие, состоящее из волшебных песен, вероятно в соединении с другими, неизвестными нам операциями. Самыми распространенными и наиболее употребительными методами были два первых; мы прежде всего и рассмотрим, как пользовались ими волшебники.

Рис. 16. Руны, высеченные на камне



Руны и волшебные заклинания (на севере называемые гальдарами) изобретены Одином. В Гавамале (из древнейшей эдды) говорится:



Руны найдешь ты, жезлы расписные

Полные силы, силы целебной,

Что были раскрашены князем певцов.

Их сделали мощные боги.



Для чего следовало пользоваться этими рунами, объясняется в другом месте эдды, в Сигрдрифумале, где Сигрдрифа учит Сигурда Шафнерсбана применять их на практике.



Узнай руны победы, коль хочешь побед:

Вырежь их ты на ручке меча,

На его лезвии, на блестящем конце;

Сделав так, скажи два раза: Тьир.

Узнай руны питья, да твою слепоту

Не обманет чужая жена;

Их нарежь на рогу и на тыле руки

И старательно ноготь отметь.

Чашу ты осени. – Чтобы вред отвратить,

Ты в хмельное питье брось чеснок,

И тогда не страшись, если вредное что

Ворог твой подмешает в твой мед.

Руны уз ты узнай: если хочешь жену

От плода ее ты освободить,

То на сгибах руки ты целебный ей знак

Начерти, – и тому, кто при ней.





Руны волн ты узнай, если хочешь сберечь

Ты коней-паруса на морях.

На руле и на веслах их выжги огнем

Или вырежь те руны; тогда —

Пусть грохочет прибой, пусть чернеют валы,—

Ты воротишься с моря здоров.

Руны древ ты узнай, коль врачом хочешь быть

И познать исцеление ран;

На березе ты их начерти на лесной,

Что к востоку склоняет листву.

Руны слова узнай, чтоб за скорую речь

Не пролил бы твой враг твою кровь.

Чтобы слово твое было твердо всегда,

Словно прочно сплетенная ткань,

Когда родичи все соберутся на тинг,

Чтоб вершить на нем праведный суд.

Руны мысли узнай – и тогда все мечи

Одолеешь ты шуткой одной.





Рис. 17. «Пусть грохочет прибой, пусть чернеют валы» (из «Gudrunlied»)
Рис. 17. «Пусть грохочет прибой, пусть чернеют валы» (из «Gudrunlied»)



Таким образом, в жизни почти не было таких обстоятельств, когда бы нельзя было помочь самому себе или другим, прибегнув к такого рода волшебству. То же самое относится и к волшебным формулам, происходящим также от Одина. Из подробного описания их в Гавамале я избираю наиболее интересные и понятные стихи:



Знаю много я слов: их не знает никто

Из людей, ни жена короля.

Слово первое: помощь – и может помочь

Против горя, болезни, нужды;

И второе я знаю – оно для людей,

Обладающих званьем врача.

Знаю третье на случай, коль надо отнять

Чародействами силу врагов:

Я их сталь затуплю, и не будет их меч

Ничего ни рубить, ни колоть.

И четвертое знаю, когда по рукам

И ногам меня свяжет мой враг,

Я то слово скажу, – и спадут кандалы,

И наручники тоже спадут.

И седьмое я знаю, когда я гляжу,

Как над пиршеством крыша горит;

Пусть широко горит, – я пожар удержу,

Ибо знаю такой заговор.

Я девятое знаю, когда в том нужда,

Чтоб корабль свой на море спасти;

Заклинаю я ветры тогда и валы

И баюкаю песнью волну.

И десятое знаю, когда над землей

Вереницею ведьмы летят;

Я могу сделать так, что они повернут

В дом, который от них не закрыт.

И шестнадцатое слово знаю, – к тому,

Чтобы скромной девицы любовь

Получить; белорукой глаза отведу

И все чувства ее изменю.



Из всего этого мы видим, что именно достигается путем этих волшебных знаков и изречений. Теперь мы рассмотрим, что известно из саг относительно их практического применения. К сожалению, мы не можем узнать многого. В сагах довольно часто идет речь о волшебстве, но очень редко о том, как оно совершалось, какие употреблялись при этом способы, и еще реже встречаются точные указания на отдельные подробности. Тем не менее в нашем распоряжении имеется достаточно указаний, чтобы составить себе на это довольно вероятный взгляд.

Одни только руны применялись редко.

В саге о Торстейне Викингссоне рассказывается, как королевская дочь Олеф была вынуждена изменить свое решение благодаря тому, что в решительную минуту ей на колени бросили кусок дерева с написанными на нем рунами. Но о самой надписи ничего не говорится. Не больше мы узнаем и из саги об Эгиле Скаллагримссоне, где говорится во многих местах о применении рун. Во время своих странствований Эгиль зашел к одному крестьянину, у которого была больна дочь. Против болезни были применены руны; сын одного из соседей вырезал их, но после этого больной сделалось еще хуже. Эгиль осмотрел ее постель и нашел рыбью кость с рунами, которые он прочел. Он соскоблил их, сжег стружки и вырезал новые руны, которые и положил больной под подушку. Тогда она очнулась, как бы ото сна, и сказала, что теперь ей лучше, хотя она и чувствует еще упадок сил. Эгиль сказал, что раньше были вырезаны ложные руны, которые и послужили причиной ее болезни. Таким образом, было крайне рискованно заниматься этим делом человеку, не умеющему применять это искусство на пользу других.

Между прочим, весьма вероятно, что волшебные руны были те же обыкновенные, но применялись в крайне запутанных и искаженных формах. В саге о Вёльзунгах говорится об одном волшебном напитке.



Внутри рога наложены были различные палки

С красной резьбой; их значения понять я не мог.

Там же был ядовитый, длинный червь из Гаддингса,

Неразрезанные колосья и стебли

И потроха разных животных.



Часто руны употреблялись в связи с волшебными заговорами. В саге об Эгиле Скаллагримссоне имеется указание, дающее по этому поводу очень хорошее объяснение. Во время пира у Барда, где присутствовали король Эрих и королева Гунгильда, королева и Бард намешали в напиток разного зелья и приказали подать рог Эгилю. «Тогда Эгиль схватил свой нож, уколол им себе руку, взял рог, вырезал на нем руны и выкрасил их своей кровью; при этом он пел:



Руны нарезал на роге я;

окрашены кровью те руны.

Слово такое я выбрал

для рога свирепого зверя:

Из налитого питья

Я пью, сколько сам пожелаю.

Лишь для того, чтоб узнать.

Здорово ли пиво мне будет.



Рог разбился, и напиток вылился на солому.

Этот рассказ замечателен тем, что дает более подробное описание. Эгиль вырезает руны и затем говорит, что в то же время надо произнести над рогом некоторые «слова».



Рис. 18. Различные виды рун
Рис. 18. Различные виды рун



Следовательно, одни руны не могут произвести желаемого действия. Однако, по-видимому, волшебные слова не произносятся: как только он кончает свою речь, так тотчас совершается то, чего он ожидал: напиток оказывается подмешанным, что и доказывается тем, что рог разбивается. Почему же этого не случилось прежде, когда были вырезаны руны, если волшебная формула, которая еще только ожидалась, оказалась излишней? Весь рассказ кажется довольно бессмысленным, если не признавать самих слов Эгиля за волшебную формулу. И мне кажется, что для этого нет никаких препятствий; последние строки стихотворения являются фактически косвенным обращением к напитку с требованием выказать свой истинный состав. В таком практическом воздействии на мертвую природу, принимая ее за живое существо, и состоят постоянно заклинания. Можно возразить, что в этих словах не содержится никакой волшебной силы; но на это можно заметить, что волшебная сила этого заклинания, во всяком случае, так же велика, как и в чисто повествовательных изображениях демонов и болезней у халдеев; а между тем эти описания употреблялись на деле в качестве волшебных заклинаний.

В одном отрывке из саги о Кетиле Тенге почти совершенно ясно говорится, что волшебные заклинания норманнов действительно состояли из таких обращений к безжизненным предметам в поэтической форме. Кетиль был вызван на поединок Фрамаром, королем викингов, получившим от самого Одина такой дар, что никакая сталь не могла его уязвить. Меч, служивший Кетилю, назывался Драгвендиль. В саге говорится следующее:

«Первый удар был за вызванным. Кетиль ударил Фрамара в плечо, но он при ударе стоял спокойно; меч не ранил его, однако он покачнулся от мощного удара. Кетиль ударил Фрамара по другому плечу, но меч опять не ранил его. Тогда Кетиль запел:



Ах ты, ленивый Драгвендиль! Нашел ты на теле

Злой заговор и не можешь его укусить.

Думал ли я, чтоб твое острие понапрасну рубило

По ядовитым плечам, словно Один тебя затупил.



И далее он пел:



Что ж ты Драгвендиль! Каким ты сделался сонным!

Я все рублю, а ты все лениво кусаешь.

Иль ты не хочешь уж драться? Раньше ты не боялся

Звона мечей, когда мы с великанами бились.



Запел и Фрамар:



У старика затряслась борода; меч ему изменяет.

Сталь он на битву зовет, а, девичий отец, сам он трусит.

Если б и меч был остер, чтобы ранить могучих героев,

Храбрость нужна, а ее-то ему не хватает.



А Кетиль пел:



Нет, не дразни ты меня! Не ленивому трусу

Было меня вызывать на смертельную битву.

Ну же, Драгвендиль, руби, или вовсе разбейся!

Нам неудача, но не до трех же раз будет несчастье.



И продолжал петь:



Девы отец не отчаялся,лишь излечился б Драгвендиль,

Да я наверное знаю: три раза он не изменит.



Тогда он перевернул в руке меч другим лезвием книзу. Фрамар спокойно стоял, когда меч ударил его по плечу и остановился только на бедре, отсекши одну сторону тела. Так умер Фрамар».

Едва ли нужны еще более ясные указания, что Кетиль своей песней побуждает свой меч рубить, и Фрамар прямо говорит о Кетиле, что он возбуждает свою сталь к битве. Так как его обращение к мечу на самом деле принесло тот желаемый результат, что он ранил заколдованного Фрамара, то песню Кетиля надо признать за настоящее волшебное заклинание, иначе весь рассказ был бы совершенно непонятен. После этого кажется несомненным, что волшебные заклинания, гальдары вообще, не состояли из строго определенных формул, что это были скорее поэтические воззвания к безжизненным предметам, обусловленные данным положением вещей. Даже и в тех случаях, когда мы имеем дело с волшебными заклинаниями, носившими характер установленных формул, и тогда эти заклинания обращаются к самим вещам. Во всяком случае в них нет и намека на то, чтобы они были заклинаниями духов. В саге о Ньяле имеется такое заклинание.

Сван на Бьерисфиорде хочет защищать одного человека от его врагов, которые ищут его. С этой целью он выходит вместе с ним, становится перед домом, накрывает голову козьей шкурой и говорит: «Да будет туман, страх и великие чудеса для всех тех, кто ищет тебя!» Вслед за этим сделался такой густой туман и такая тьма, что враги заблудились и должны были отказаться от исполнения своих замыслов.

Особый интерес представляют два древнегерманских, так называемых мерзебургских, волшебных заговора, относящихся к IX веку, так как они совершенно не носят на себе отпечатка воззваний или заклинаний, хотя и называют по имени многих богов. Первое употреблялось для освобождения пленника от оков:



Сели сначала кругом девы битвы,

Одни вяжут оковы, другие отводят врага,

Иные ломают на голенях у… оковы;

Сбрось оковы, уходи от врага!



Второе, очевидно, относилось к исцелению лошади, сломавшей себе ногу.



Фол и Водан пошли в лес;

Там у бальдерова коня была сломана нога,

Заговорила ее Зингунда, сестра ее Зунна,

Заговорила ее Фруа, сестра ее Фолла,

Заговорил ее Водан, так как он это умеет.

На сломанную кость, на кровь, на члены —

С костью кость, с кровью кровь,

С членом член, склейтесь, как прежде.



Прямое приказание, которым оканчиваются обе эти формулы, не оставляет уже никаких сомнений в том, что руны и волшебные формулы адресовались не духам, а природе самих вещей.

Дальнейшее доказательство этого можно видеть в том, что на севере не было разделения черной и белой магии. Волшебство было хорошо, если оно было направлено на пользу, и дурно, если оно имело в виду принести вред; но не существует указания на то, чтобы какая-нибудь форма волшебства сама по себе считалась хорошей или дурной. Но такое разделение должно было появиться, коль скоро предполагалось бы, что один вид волшебства приводится в действие с помощью добрых духов или богов, другой же – с помощью демонов. Всякое волшебство одинаково законно, и употребление его не лишает человека уважения, если только он им не пользуется с мошеннической целью. Да и в этом случае не средство, а только результат считается позорным. А так как, следовательно, вообще не существует магии, которая бы сама по себе была хороша и дурна, то едва ли можно допустить, чтобы магическая сила основывалась на заклинании духов. Отсюда объясняется та особенность, что норманны не боялись волшебства. Хотя Кетиль знал, что Фрамар был неуязвим, однако он спокойно шел на него. Это бы можно было объяснить тем, что и сам Кетиль не был несведущ в деле волшебства; но подобные вещи часто рассказываются и в таких случаях, когда речь идет о людях, совершенно незнакомых с волшебством. В саге о Ватнсдале Ингемунд и его сыновья преодолевают множество чародеев своей мудростью, а в саге о Хромунде Грипсоне рассказывается, как волшебство может быть побеждено мужеством. Все это было бы немыслимо, если бы волшебники были в союзе с духами более сильными, чем человек, так как эти духи могли бы их защитить. Напротив, все это становится совершенно понятным, если магия состоит только в воздействии слова на вещь, так как в таком случае всякое новое положение вещей требует и нового волшебства. Если человек, сведущий в волшебстве, ожидает нападения с мечом, то он делает его тупым; но если противник отбивается другим мечом или дубиной, то волшебник погибает, если у него нет времени, чтобы принять меры и против нового оружия. А это, судя по рассказам саг, удается ему редко. Таким образом, изложенный здесь взгляд на сущность волшебства, по-видимому, вполне согласуется с действительностью.

Магические операции и зейд

Кроме рун и волшебных заговоров у норманнов были еще и другие магические операции и зейд (заклятие). О волшебных кушаньях и напитках говорится в саге о Вёльзунгах. Гутторм настроен был на убийство Сигурда кушаньем, состоящим из смеси не особенно привлекательной:



Они зажарили рыбу древесную[16], взяли падаль червя,

Гутшорму несколько золота дали,

Положили в пиво волчьего мяса

И много других заколдованных вещей.



Также Гудруна забывает свои заботы и печали после убийства Сигурда, выпив напиток, приготовленный по следующему рецепту:



Много вредных вещей было в сыпано в пиво:

Листья деревьев, жженные желуди бука,

И потроха разварные, и сажа печная, а также

Печень свиная, что ненависть так утоляет.



Одна удивительная магическая операция передана в рассказе о Кормаке. Этого великого скальда и его возлюбленную Стенгерду разъединял зейд, так что они не могли вступить в брак. Стенгерда вышла замуж за Торвальда Тинтена; это послужило причиной большого неудовольствия между Кормаком и Торвальдом, а также братом последнего Торвардом. Оно кончилось тем. что Кормак и Торвард вызвали друг друга на поединок. И вот Кормаку рассказали, что едва ли поединок будет вполне честный, так как Торвард будет действовать волшебными средствами, а следовательно, чтобы не быть побежденным, и Кормаку придется сделать то же. Поэтому он отправился к ворожее Тордисе, которая обещала помочь ему и оставила его ночевать. Далее в саге рассказывается: «Когда он проснулся, то заметил, что что-то ощупью двигается около его изголовья. Он спросил: кто это? Тогда посетитель направился к двери; Кормак последовал за ним и увидел, что это была Тордиса; она пришла к тому месту, где они должны были сойтись на поединок; под плащом она держала гуся. Кормак спросил, что это значит. Она бросила гуся и сказала: „Отчего ты не можешь быть спокойным?“ Тогда Кормак опять лег, но внимательно наблюдал за ней; она приходила три раза, и он каждый раз наблюдал за ее действиями. Когда Кормак вышел в третий раз, она заколола двух гусей, собрала кровь в чашку; затем она схватила и третьего гуся и хотела заколоть его. Тут Кормак спросил: „Что это ты делаешь, матушка?“ – „Кажется, – ответила она, – что невозможно помочь тебе; я могла бы теперь уничтожить то волшебство, которое лежит на тебе и на Стенгерде, и вы могли бы бороться с ним, если б я заколола этого третьего гуся так, чтобы никто об этом не знал“. Но Кормак сказал, что не верит этому искусству». Однако сомнительно, чтобы эти слова Кормака заслуживали доверия, если припомнить, зачем он пришел к ворожее. Тем не менее весь рассказ интересен тем, что показывает нам вполне мистическую магическую операцию, в которой было бы трудно найти какой-либо смысл.

Рис. 19. Гудруна, выпивающая волшебный напиток (из «Gudrunlied»)
Рис. 19. Гудруна, выпивающая волшебный напиток (из «Gudrunlied»)



Четвертый род волшебства, зейд, был сильнейшим из всех. В чем он состоял – неизвестно; для его исполнения требовалось пение, зейдовый жезл, который держала в руке женщина, делавшая зейд, и зейдовые подмостки, на которых она стояла. Зейдом преимущественно занимались женщины, так как при нем обнаруживалась, как полагали, «гнусная слабость», почему мужчины считали это дело для себя неприличным. Из этого можно заключить, что зейд был связан с разными операциями и церемониями. Это видно уже из того, что приготовления к нему начинались обыкновенно с вечера, между тем как зейдовые подмостки возводились только на другой день.

Посредством зейда достигались сильнейшие действия, вызывалась буря и творились всякие другие бедствия. Сага о людях из Лаксдаля рассказывает, как Кари, сын Хрута, был умерщвлен пением, которое было направлено именно на него. В связи с зейдом стояло так называемое «гамлобери» (блуждание двойника), т. е. зейдовая женщина могла, оставаясь телесно на подмостках, уходить в другом виде, часто в виде животного, в отдаленные места и узнавать о том, что там делается. Если во время такого блуждания двойник был ранен или убит, то это тотчас же обнаруживалось на оставшемся теле. В саге о Фритьофе Фрекнесе говорится, как две такие женщины-оборотни мгновенно упали мертвыми с подмостков, когда Фритьоф убил их двойников. Поэтому представления о ведьмах и полетах ведьм были известны также и на севере еще в эпоху язычества. Если же они творили слишком много зла, то к ним применяли те же самые меры, которые предписываются законом Моисея: их побивали каменьями.

Искусство гадания

Искусство гадания было у норманнов столь же богато разными способами, как и волшебство. Относительно некоторых из этих способов легко доказать, что они находились в связи с богослужением и, следовательно, это была некоторого рода религиозная мантика; другие же были более или менее независимы от религии. Поэтому в сагах часто говорится о «Блотфрете»; о Торольфе Мострарскеге говорится в саге о людях с Песчаного берега, что он принес большую жертву (Блот) и, чтобы узнать будущее (Фрет), отправился к своему другу Тору, у которого он был верховным жрецом. Смысл здесь, очевидно, тот, что Торольф приносил жертву Тору и в этом случае узнавал свою судьбу, вероятно по внутренностям жертвенных животных. Известно, что выходцы, желавшие поселиться в чужих странах, бросали за борт своих вырезанных из дерева богов и поселялись там, где последние приставали к берегу. Этот способ, очевидно, был испытанием воли богов, следовательно носил религиозный характер.

В других случаях более сомнительно, насколько далеко понималось содействие богов. В рассказе о Кормаке говорится, как можно узнать при выборе места для нового жилья, будет ли оно счастливо. Если обмер после нескольких раз оказывался сходным, то это значило, что хозяину будет хорошо жить; если же выходило короче, то нечего было ждать добра; его судьба определялась, таким образом, судя по обмеру. Для норманнов, геометрические знания которых были, конечно, невелики, было нелегким делом вымерить прямоугольную площадь так верно, чтоб обе диагонали четырехугольника были приблизительно равны. Надо было несколько раз измерять стороны и диагонали; при этом если обмер сразу оказывался верен, то в этом видели признак того, что хозяин вообще счастлив, коль скоро ему посчастливилось в столь трудном деле; отсюда заключали и об его будущем счастье.

Некоторые люди имели природное дарование предсказывать грядущие события; они назывались ясновидцами. В рассказе о Кормаке упоминается об одной ясновидящей, которая наперед ощупывала тех, кто шел на битву; если ей «не попадалось на пути больших узлов», то все должно было обойтись благополучно. Весьма важную роль играло толкование снов. Едва ли есть хоть одна сага, где бы не говорилось много раз о снах и их значениях. Всякий мужчина и всякая женщина могли объяснить сны, но о некоторых говорится, что они понимали это дело особенно хорошо; так, например, в саге о людях из Лаксдаля Гест, сын Оддлейва, описывается как «великий и мудрый предводитель, ясновидящий по многим частям». Отсюда мы узнаём, что толкование снов делалось не на основании определенных правил, следовательно не имело никакого научного характера, но было делом мимолетного вдохновения. Это ясно видно также и из того, что видевший сон редко бывает доволен его объяснением, но заявляет, что, конечно, может быть найдено еще лучшее объяснение. Такие заявления были бы невозможны, если бы при толковании снов держались каких-либо точных правил. Достаточно привести один пример.

В начале этого раздела рассказан сон Торстейна, сына Эгиля, об орлах и лебеде. Теперь выслушаем объяснение этого сна Бартом: «Эти птицы, вероятно, суть духи-хранители великих мужей; твоя жена забеременеет и родит прелестную девочку, которую оба вы будете очень любить. За эту дочь будут свататься хорошие женихи из тех мест, откуда прилетели орлы; они воспылают к ней сильной страстью, будут биться из-за нее и оба лишатся жизни. После этого явится третий искатель ее руки; он прибудет оттуда, откуда прилетел сокол, и женится на ней. Вот я объяснил тебе сон так, как выходит на мой взгляд». Торстейн возразил: это дурное и недружеское объяснение моего сна, и я тебе прямо скажу, что ты совсем не умеешь толковать сны». Таким образом, можно объяснить сон более или менее дружески и, если кто его толкует не так, как хотелось бы видевшему, тот, значит, не понимает этого искусства.

Наконец, у норманнов были также женщины, посвятившие себя предсказанию будущего, они назывались волюрами. В Исландии они встречались, кажется, очень редко, но в Норвегии были многочисленны, равно как и в Гренландии, куда они, вероятно, явились непосредственно из Норвегии. В саге о Торфинне Карлсефни, которая именно относится к Гренландии, имеется подробное описание действий такой волюры.

Эта волюра звалась Торбиорг; зимой она шаталась с пирушки на пирушку; ее приглашали к себе все те, кто хотел узнать свою судьбу или что случится в этом году. В этом не было ничего особенного, так как все волюры старались попадать на пиры. Торбиорг была приглашена на пир к Торкелю, одному очень уважаемому крестьянину той страны, и она явилась. «На ней был голубой плащ, завязывающийся спереди лентами, усыпанный донизу каменьями; на шее были надеты стеклянные бусы, на голове – черная барашковая шапочка, подбитая белым кошачьим мехом; в руке она держала посох с медным набалдашником и усаженный камнями; она была подпоясана поясом, на котором висела сумка с трутом и другими снарядами для добывания огня; рядом висел кожаный мешок, в котором она хранила волшебные снадобья для производства своего искусства; на ногах были меховые башмаки из телячьей кожи с длинными ремнями, на концах которых насажены были оловянные пуговицы; на руках у нее были теплые перчатки из кошачьего меха. Как только она вошла, все сочли своим долгом подобострастно приветствовать ее; она принимала каждый привет, глядя по тому, как он ей нравился». Ее хорошо угостили, и тогда Торкель спросил, может ли она сказать что-либо о том, о чем все так хотели бы узнать. Она возразила, что могла бы сказать только в том случае, если она останется здесь ночевать.

В течение следующего дня были сделаны все приготовления, необходимые, по ее мнению, для выполнения ее колдовства. Она просила позвать ей нескольких женщин, знавших волшебный заговор; он назывался вардлокка. Никто не знал его; но, поискавши по деревне, зашли к Гудриде; она сказала; «Я не знаю чародейства, и я не ворожея; но моя приемная мать научила меня в Исландии одному слову, которое она называла вардлокка». – «Ты счастлива, что ты так мудра»,сказал Торкель. – «Это дело, как я полагаю, не принесет пользы,сказала Гудрида,так как я христианка». Торбиорг возразила; «Быть может, ты без вреда помогла бы в этом деле людям; я обращаюсь к Торкелю, чтобы получить то, что мне необходимо». Торкель просил Гудриду; наконец она обещала сделать то, чего он желает. Женщины образовали круг около подмостков, где сидела Торбиорг, а Гудрида так дивно запела заклинание, что каждый из присутствующих думал, что едва ли когда-нибудь приходилось ему слышать такой прекрасный голос. Волшебница поблагодарила ее за это пение и сказала, что пришли многие из духов, которые отдалились от нее и не хотели ей повиноваться; они думали, что было бы приятно послушать, как прекрасно поется заклинание; «теперь я ясно вижу много вещей, которые до сих пор были скрыты для меня и для многих других».

В этом описании интересны различные пункты. Волюра прибегает к чарам, чтобы иметь возможность ворожить, но эти чары требуют особого «слова» или заговора «вардлокка», которого сама волюра, по-видимому, не знает. Но и заговор этот не заключает в себе всех необходимых для чар операций, иначе сама волюра, не знающая его, была бы никому не нужна. Кроме того, мы узнаем, что Торбиорг носит с собою кожаную сумку с волшебными средствами, т. е. такой же «знахарский мешок», как у дикарей. Далее, она не может ничего предсказать ранее следующего дня, так что ей необходима ночь для ее операции. Наконец, упоминается, что она получает свои сведения от духов. Трудно сказать, каковы эти духи. Так как действие происходит в христианскую эпоху, то нет ничего невозможного, если бы здесь оказались темные следы христианской демонологии[17], но всего вероятнее, что эта вера в духов финского происхождения. Большинство волюр были финны; а те, которые не были финнами, все-таки были в учении у финнов. Финская же магия, как мы сейчас увидим, по большей части была заклинанием духов.

Магия финнов

Наши сведения о суевериях и чародействе финнов в языческие времена почерпнуты из большой героической поэмы «Калевала», которая хотя собрана и записана только в нашем веке, но, несмотря на то, носит на себе такой отпечаток язычества, что ее песни без сомнения сохранились в своей чистоте, невзирая на устную передачу их из рода в род в течение нескольких веков. Религиозные и суеверные представления, с которыми мы встречаемся здесь, во многих пунктах обнаруживают свою родственность с древнехалдейскими представлениями, но стоят на значительно высшей ступени развития: основная халдейская мысль развита здесь так широко, что сила финского чародейства становится совершенно неограниченной. Наиболее важные магические операции состоят в заклинании духов, и при этом не только злых, но и добрых; даже само высшее божество Укко, или Юмала, не стоит выше власти заклинателя, так как Укко должен немедленно исполнить желание чародея. Все представляется живым, за всем скрывается дух, к которому обращаются с заклинаниями. Если человек страдает от холода, то духов холода заклинают именем Пану, духа огня; наоборот, если обжегся кто-нибудь, то Пану заклинают именем духов холода.

Такого рода рецепт от ожогов находится в 48-й песне Калевалы (стихи 301–372). Здесь приведен следующий отрывок:



«Ты огонь, созданье божье,

Пану[18], ты огонь, сын солнца!

Кто тебя сердил так сильно,

Что мои обжег ты щеки,

Что ты бедра опалил мне

И бока обжег ужасно?

Как тушить огонь я должен:,

Укрощать я должен пламя?

Как огонь лишу я силы,

Пламя сделаю безвредным,

Чтоб избавиться от муки,

Не терпеть бы мне страданья?

Приходи из Турьи, дочка!

От лапландцев ты, девица!

В лед и иней ты обута,

С белым инеем на платье,

Носишь с инеем котел ты,

С ледяной холодной ложкой,

Окропи водой холодной,

Набросай ты льду побольше

На места, где есть ожоги,

Где сжигало злое пламя».



Таким образом, в длинных стихах огонь заклинается всеми духами холода. В конце говорится:



Так кователь Ильмаринен

Исцелил свои ожоги,

От огня свои страданья,

И кузнец стал вновь здоровым,

Получил обратно силу,

Исцелившись от ожогов.



Не только второстепенные боги, каковы холод и огонь, подчинялись заклинаниям, но даже и сам Укко немедленно исполняет все, чего только хочет чародей.

Когда «веселый Лемминкайнен» задерживается в пути огненным потоком, протекающим по раскаленным каменным плитам, он поет:



«Укко, ты мой бог высокий,

Дорогой отец небесный!

Ты от севера дай тучу,

Дай от запада другую,

Третью ты пошли с востока,

Также с северо-востока,

И ударъ ты их краями,

Пустоту меж них наполни,

Пусть пойдет здесь снег саженный,

Снег с копье величиною,

На горящие каменья,

На пылающие глыбы»,

Укко, этот бог высокий,

Укко, тот отец небесный,

Дал от севера он тучу,

Дал от запада другую,

Третью тучу дал с востока,

Также с северо-востока,

Их ударил друг о друга,

Пустоту меж них наполнил.

Посылает снег с дубину,

В вышину копья снег сеет,

На горящие каменья,

На пылающие глыбы:

Озерцо из снега вышло,

А на нем катятся волны.



При своих заклинаниях финны часто принимаются за дело весьма основательно. Не ограничиваясь, подобно халдеям, одним описанием демонов, они обыкновенно объясняют все их происхождение; благодаря этому такие заклинания становятся очень растянутыми. Кто из читателей желает познакомиться с ними, может сам найти их в «Калевале», но мы слишком далеко зашли бы, если бы привели из них хотя бы небольшие выдержки.

Для финского чародея возможно нечто большее, чем простое заклинание духов; его слова имеют настоящую творческую силу, на что указывает множество отдельных мест; но и одного такого примера будет достаточно.

Когда Лемминкайнен прибыл в Похьолу, был принят там негостеприимно и попросил себе пива за плату. В песне говорится:



Тут хозяин на Похьоле

Разбесился, стал свирепым,

Обозлился, рассердился,

Колдовством прудочек сделал

На полу пред самым Кауко.

Говорит слова такие:

«Вот река, пей сколько хочешь,

Похлебай воды из пруда».

Мало думал Лемминкайнен,

Говорит слова такие:

«Не теленок я у бабы,

Я совсем не бык хвостатый,

Чтобы пить речную воду,

Чтоб лакать из лужи воду».

Сам он начал чародейство,

Приступил к волшебным песням:

На полу быка он сделал,

С золотыми бык рогами,

Этот выхлебал всю лужу,

С удовольствием всю воду.



Наверное, можно сказать, что такое творчество превосходит все, что было доступно другим народам. В сравнении с такой творческой силой многочисленные волшебные превращения, происходящие в «Калевале», кажутся сущими пустяками.

Когда Лемминкайнену понадобилось несколько овец, он следующим образом приступил к делу:



Сам в карман рукою лезет,

Ищет быстро в том мешочке,

Вынимает шерсть овечью,

Быстро трет ее в комочки,

Трет обеими руками,

Растирает между пальцев.

Только раз он в руки дует

И овен, из рук пускает,

Стадо целое ягняток.


Далее...

Обновлено (29.09.2019 12:09)

 

Найти на сайте